THE BROKEN BOOT (1923)
by John Galsworthy
The actor, Gilbert Caister, who had been "out" for six months, emerged from his east-coast seaside lodging about noon in the day, after the opening of "Shooting the Rapids"1, on tour, in which he was playing Dr Dominick in the last act.
A salary of four pounds a week would not, he was conscious, remake his fortunes, but a certain jauntiness had returned to the gait and manner of one employed again at last.
Fixing his monocle, he stopped before a fishmonger's and, with a faint smile on his face, regarded a lobster.
Ages since he had eaten a lobster! One could long for a lobster without paying, but the pleasure was not solid enough to detain him.
He moved upstreet and stopped again, before a tailor's window. Together with the actual tweeds, in which he could so easily fancy himself refitted, he could see a reflection of himself, in the faded brown suit wangled out of the production of "Marmaduke Mandeville" the year before the war.
The sunlight in this damned town was very strong, very hard on seams and buttonholes, on knees and elbows!
Yet he received the ghost of aesthetic pleasure from the reflected elegance of a man long fed only twice a day, of an eyeglass well rimmed out from a soft brown eye4, of a velour hat salved from the production of "Educating Simon" in 1912;
and in front of the window he removed that hat, for under it was his new phenomenon, not yet quite evaluated, his mèche blanche. Was it an asset, or the beginning of the end?
It reclined backwards on the right side, conspicuous in his dark hair, above that shadowy face always interesting to Gilbert Caister. They said it came from atrophy of the — something nerve, an effect of the war, undernourished tissue. Rather distinguished, perhaps, but—!
He walked on, and became conscious that he had passed a face he knew. Turning, he saw it also turn on a short and dapper figure — a face rosy, bright, round, with an air of cherubic knowledge, as of a getter-up of amateur theatricals.
Bryce Green, by George!
"Caister? It is! Haven't seen you since you left the old camp. Remember what sport we had over ‘Gotta-Grampus6’? By Jove! I am glad to see you. Doing anything with yourself? Come and have lunch with me."
Bryce-Green, the wealthy patron, the moving spirit of entertainment in that south-coast convalescent camp7. And drawling slightly, Caister answered:
"I shall be delighted." But within him something did not drawl: "By God, you're going to have a feed, my boy!"
And — elegantly threadbare, roundabout and dapper — the two walked side by side.
"Know this place? Let's go in here! Phyllis, cocktails for my friend Mr Caister and myself, and caviar on biscuits. Mr Caister is playing here; you must go and see him."
The girl who served the cocktails and the caviar looked up at Caister with interested blue eyes.
Precious! – he had been "out" for six months!
"Nothing of a part," he drawled, "took it to fill a gap." And below his waistcoat the gap echoed: "Yes, and it'll take some filling."
"Bring your cocktail along, Caister, we'll go into the little further room, there'll be nobody there. What shall we have—a lobstah?"
And Caister murmured: "I love lobstahs."
"Very fine and large here. And how are you, Caister? So awfully glad to see you — only real actor we had."
"Thanks," said Caister, "I'm all right." And he thought: "He's a damned amateur, but a nice little man."
"Sit here. Waiter, bring us a good big lobstah and a salad; and then—er—a small fillet of beef with potatoes fried crisp, and a bottle of my special hock! Ah! and a rum omelette—plenty of rum and sugar. Twig?"
And Caister thought: "Thank God, I do."
They had sat down opposite each other at one of two small tables in the little recessed room.
"Luck!" said Bryce-Green. "Luck!" replied Caister; and the cocktail trickling down him echoed: "Luck!"
"And what do you think of the state of the drama?" Oh! ho! A question after his own heart. Balancing his monocle by a sweetish smile on the opposite side of his mouth, Caister drawled his answer: "Quite too bally awful10!"
"H'm! Yes," said Bryce-Green; "nobody with any genius, is there?" And Caister thought: "Nobody with any money."
"Have you been playing anything great? You were so awfully good in 'Gotta-Grampus'!"
"Nothing particular, I've been—er—rather slack." And with their feel around his waist his trousers seemed to echo: "Slack!"
"Ah!" said Bryce-Green. "Here we are! Do you like claws?"
"Tha-a-nks. Anything!"
To eat—until warned by the pressure of his waist against his trousers! What a feast! And what a flow of his own tongue suddenly released— on drama, music, art; mellow and critical, stimulated by the round eyes and interjections of his little provincial host.
"By Jove, Caister! You've got a meche blanche. Never noticed. I'm awfully interested in meches blanches. Don't think me too frightfully rude — but did it come suddenly?"
"No, gradually."
"And how do you account for it?"
Try starvation,' trembled on Caister's lips.
"I don't," he said.
"I think it's ripping. Have some more omelette? I often wish I'd gone on the regular stage myself. Must be a topping life, if one has talent, like you."
Topping?
"Have a cigar. Waiter! Coffee, and cigars. I shall come and see you tonight. Suppose you'll be here a week?"
Topping! The laughter and applause — “Mr. Caister's rendering left nothing to be desired; its—and its— are in the true spirit of—!”
Silence recalled him from his rings of smoke. Bryce-Green was sitting, with cigar held out and mouth a little open, and bright eyes round as pebbles, fixed— fixed on some object near the floor, past the corner of the tablecloth. Had he burnt his mouth? The eyelids fluttered; he looked at Caister, licked his lips like a dog, nervously and said:
"I say, old chap, don't think me a beast, but are you at all—er—er—rocky? I mean—if I can be of any service, don't hesitate! Old acquaintance, don't you know, and all that—"
His eyes rolled out again towards the object, and Caister followed them. Out there above the carpet he saw it—his own boot. It dangled slightly, six inches off the ground—split-right across, twice, between lace and toecap.
Quite! He knew it. A boot left him from the role of Bertie Carstairs, in "The Dupe," just before the war. Good boots. His only pair, except the boots of Dr. Dominick, which he was nursing. And from the boot he looked back at Bryce-Green, sleek and concerned.
A drop, black when it left his heart, suffused his eye behind the monocle; his smile curled bitterly; he said:
"Not at all, thanks! Why?" "Oh, n-n-nothing. It just occurred to me." His eyes— but Caister had withdrawn the boot. Bryce-Green paid the bill and rose.
"Old chap, if you'll excuse me; engagement at half past two. So awfully glad to have seen you. Good-bye!"
"Good-bye!" said Caister. "Thanks." He was alone. And, chin on hand, he stared through his monocle into an empty coffee cup.
Alone with his heart, his boot, his life to come... “And what have you been in lately, Mr Caister?” “Nothing very much lately. Of course I've played almost everything.”
''Quite so. Perhaps you'll leave your address; can't say anything definite, I'm afraid." “I—I should—er—be willing to rehearse on approval; or—if I could the part?”
''Thank you, afraid we haven't got as far as that.'' “No? Quite! Well, I shall hear from you, perhaps.” And Caister could see his own eyes looking at the manager. God! What a look! ... A topping life! Cadging—cadging—cadging for work!
A life of draughty waiting, of concealed beggary, of terrible depressions, of want of food!
The waiter came skating round as if he desired to clear. Must go! Two young women had come in and were sitting at the other table between him and the door. He saw them look at him, and his sharpened senses caught the whisper;
"Sure—in the last act. Don't you see his meche blanche?"
"Oh! Yes — of course! Isn't it—wasn't he—!" Caister straightened his back; his smile crept out, he fixed his monocle. They had spotted his Dr. Dominick!
"If you've quite finished, sir, may I clear?"
"Certainly. I'm going." He gathered himself and rose. The young women were gazing up, Elegant, with a faint smile, he passed them close, so that they could not see, managing—his broken boot.
Джон Голсуорси
Порванный ботинок (1923)
На следующий день, в полдень, после премьеры спектакля «Через бушующие пороги», которую давала на побережье заезжая труппа, актер Джильберт Кестэр, игравший в заключительном акте доктора Доминика, вышел на прогулку из приморского пансионата, где он и поселился на время гастролей.
Вот уже полгода Кестэр оставался не у дел, и, хотя он прекрасно понимал, что четыре фунта в неделю его не спасут, тем не менее, к его манере держаться и походке вернулась некоторая беспечность и самодовольство человека, вновь нанятого на работу.
У рыбной лавки Кестэр остановился, вставил монокль в глаз и, натянуто улыбаясь, навел монокль на омара.
Он не ел омаров целую вечность! А без денег об омарах можно было только мечтать, но такое сомнительное удовольствие недолго его занимало.
Он проследовал вверх по улице, и затем остановился перед витриной мастерской портного. Здесь он с легкостью представил себя одетым в костюм из того отличного твида, что лежал на окне, и одновременно в стекле витрины заметил свое отражение в коричневом выцветшем одеянии, которое ему перепало после постановки «Мармадук из Мандевилля» за год до начала войны.
Солнечный свет в этом окаянном городе был очень назойлив и совершенно безжалостно обнажал лоснящиеся локти и колени, потертые швы и петли.
И всё же Кестэр получал нечто вроде эстетического удовольствия, от созерцания элегантности стройного человека, питающегося всего лишь дважды в сутки, монокля, выгодно обрамлявшего выразительный карий глаз, велюровой шляпы, удачно прихваченной с постановки «Симон-наставник» в 1912 году.
Перед витриной Кестэр сдвинул эту шляпу, потому что она скрывала его новое, еще недостаточно раскрытое качество: его meche blanche (1), его мэш-бланш. Было ли это ценным приобретением или началом конца?
Седая прядь расположилась справа на затылке и почти предательски бросалась в глаза в его темных волосах, обрамлявших хмурое, но неизменно приятное самому Джильберту Кестэру лицо. Говорили, что седина появляется из-за нервного потрясения, или военных невзгод, или это истощение организма. Возможно, это и выглядит достаточно утонченно, но тем не менее!
Кестэр шел дальше, и вдруг рядом как будто бы промелькнуло чье-то знакомое лицо. Обернувшись одновременно с прохожим, он узнал приземистого человека, одетого с иголочки, с приветливым, круглым и румяным лицом херувимчика: такие можно встретить на любительских постановках.
Да это же Брайс Грин!
– Кестэр? Вот те на! Тот самый! Не видел тебя с тех пор, как ты оставил родные пенаты. А помнишь, сколько шума и потехи было, когда мы «Упрямого ворчуна» ставили? Как я рад тебя видеть! Торопишься? Пойдем, отобедаем.
Брайс Грин, особа состоятельная и покровитель искусств, был на этом приморском курорте для отставных душой местного общества.
Кестэр проговорил, намеренно растягивая слова:
– Ну что ж, с удовольствием.
Но что-то внутри подсказывало ему не затягивать: «А у тебя, дорогой мой, похоже, намечается знатная трапеза!»Они шли рядом, один – подтянутый, в изрядно поношенном костюме, а другой – округлый и гладкий, щегольски одетый.
– Тебе это местечко знакомо? Зайдем! Филлис, два коктейля и крекеры с икрой. А это мой друг, мистер Кестэр, он здесь на гастролях театра. Вам непременно нужно прийти посмотреть на него.
Девушка с голубыми глазами, которая подавала здесь коктейли и икру, взглянула на Кестэра с любопытством.
«Куда уж там! Он был полгода как не у дел!»
– Какая там роль, – небрежно произнес он, – я им пропасть не даю…то есть… паузы заполнял.
И где- то под жилетом звучно отозвалась его собственная незаполненная пауза: «И меня тоже надо заполнить».
– Кестэр, бери с собой коктейль, и перейдем в соседний закуток. Там нам не помешают. А что, закажем, омаров?
– Омаров я люблю, - выдохнул Кестэр.
– Я тоже. Они здесь просто замечательные. Ну, Кестэр, как ты? Ужасно рад встрече. Ты был нашим единственным настоящим актером.
– Благодарю, всё хорошо, – ответил Кестэр, а про себя подумал: «Ещё тот театрал-любитель, но отличный малый».
– Располагайся здесь. Официант, подайте нам крупного омара и салат и …говяжье филе с жареным картофелем. И бутылку моего рейнвейна. Еще, да… пылающий омлет с ромом. И грога не жалейте! Ясно?
«Яснее и быть не может», – пронеслось у Кестэра в голове.
Они уселись за одним из двух столиков друг напротив друга в небольшой уютной комнате.
– За удачу, – поднял свой бокал Брайс Грин.
– За удачу, – ответил Кестэр, а коктейль, разливаясь теплом по телу, эхом отзывался: «Вот так удача!».
– Ну, что думаешь о нынешней драме?
Да! Это как раз тот самый вопрос, который волновал Кестэра больше всего. Неровно улыбаясь, чтобы удержать в глазу монокль, Кестэр, не спеша, ответил:
–Хуже некуда!
– М-да! – произнес Брайс Грин. – Талантов нет?
«Денег нет», - про себя подумал Кестэр.
–А в последнее время ты что-нибудь этакое исполнял? Помню, ты был до ужаса хорош в «Упрямом ворчуне».
– Ничего примечательного, на сцене был каким-то хлипким.
Спадающие брюки словно вторили ему: «Хлипкий!».
– Ну-с, а вот и омары! Клешни любишь?
– Благодарю, не все ли всё одно!
Ну, а теперь кушать! И наедаться, пока туго не натянется брючный ремень. Вот это настоящий пир!
Рекой полились из его собственных уст потоки то хвалебных, то критичных речей о драме, музыке, искусстве, подгоняемые взглядом округлившихся глаз и возгласами коротышки-провинциала, угощавшего его ужином.
– Вот те на, Кестэр, да у тебя седая прядь! Как это я раньше не заметил? Я ужасно любопытен до всех этих мэш-бланш. Не сочти за дерзость, она появилась внезапно?
– Нет, с течением времени.
– И в чем причина?
«Попробуй, посиди голодный», – готово было сорваться у Кестэра с губ, но он ответил:
– Не знаю.
– Потрясающе! Еще омлета? Я часто жалею, что сам не пошел на сцену. Мне бы ваш талант! Вот это жизнь! Это жизнь!
«Это жизнь?»
– Сигары? Принесите кофе и сигары! Сегодня вечером обязательно приду посмотреть вас. Надеюсь, вы пробудете здесь еще неделю?
«Вот это жизнь! Аплодисменты и овации: „Игра мистера Кестэра выше всех похвал! его… и … так точно передаёт настроение…”
Молчание собеседника вызволило его из клубов табачного дыма. Брайс Грин сидел с полуприкрытым ртом, держа в руке сигару; неподвижный взгляд его блестящих и круглых, как морская галька, глаз был направлен куда-то вниз, под скатерть. Что это с ним, рот обжег? Ресницы у Брайса Грина дрогнули, он поднял глаза на Кестэра и, как-то по-собачьи облизнувшись, неуверенно произнес:
– Ты, приятель, не обижайся, но ты это… совсем без гроша? Я в том смысле… если я могу помочь, ты, не стесняйся. Мы же давно знакомы, и всё в таком роде…
Взгляд его округлившихся глаз вновь устремился на какой-то предмет, и Кестэр посмотрел туда же. Там около ковра он увидел… собственный ботинок. Ботинок, разорванный в двух местах посредине между носком и шнуровкой, ритмично покачивался дюймах в шести от пола.
Ну, конечно! И ведь Кестэр знал об этом. Ботинок, доставшийся ему от роли Берти Карстэйрса в спектакле «Профан», перед самой войной. Хорошие ботинки.
Это была его единственная пара, кроме ботинок доктора Доминика, которые он берег. Кестэр отвел взгляд от ботинка и посмотрел на участливое, взволнованное лицо Брайса Грина.
Тяжелая капля излилась у Кестэра из сердца и переполнила глаз за моноклем. Губы его искривились в горькой усмешке.
– Спасибо. Но с чего Вы взяли?
– Извини. Мне показалось…Взляд Брайса Грина снова стремительно направился…но Кестэр уже спрятал ботинок. Брайс Грин оплатил счет и поднялся со своего места:
– Очень сожалею, приятель, но у меня встреча в половине третьего. Ужасно рад, что встретил вас. До свиданья!
– До свиданья, – произнес Кестэр, – Спасибо.
И Кестэр остался в одиночестве. Придерживая подбородок рукой, он бесцельно глядел сквозь монокль в пустую кофейную чашку.
Он остался в одиночестве со своим сердцем, со своим ботинком, новой вехой своей жизни … «Какие роли Вы исполняли в последнее время, мистер Кестэр?» - В последнее время я выступал немного. Но, конечно, было всего по чуть-чуть».
– «Понятно. Оставьте ваш адрес. Боюсь, пока не могу сказать вам ничего определенного». – «Я бы…мог прочесть что-нибудь, может, вам понравится… Послушаете?»
– «Нет, благодарю, возможно, позже». – «Нет? Ну что ж, надеюсь, что вы про меня не забудете».
Кестэр ясно представлял выражение своих глаз во время этого разговора с будущим нанимателем. О да, какой взгляд! «Какая жизнь! Какая жизнь! Всё время выпрашиваешь, выпрашиваешь и выпрашиваешь себе хоть какую-нибудь работу!
Жизнь из пустых ожиданий, тщательно скрываемой нищеты, тягостных разочарований и неотступно преследующего тебя голода».
Официант, желая прибрать, бесшумно приблизился к Кестэру. Пора уходить! Вошли две молодые женщины и сели за столик у двери. Кестэр заметил, что они посмотрели на него, до его обостренного слуха донеслось:
– Конечно… это он, – шептали они, – в последнем акте. Разве не видишь, это его мэш-бланш?
– Ах да! Это действительно он.
Кестэр приосанился, поправил монокль и улыбнулся.
Они узнали в нем доктора Доминика!
– Разрешите, я приберу здесь, сэр?
– Да, конечно. Мне пора.
Собравшись с духом, Кестэр поднялся. Молодые женщины сосредоточенно смотрели на него. Слега улыбаясь, он с достоинством проследовал мимо них, стараясь быть как можно ближе, чтобы они не смогли заметить его порванный ботинок.
(1) Седая прядь (франц.).